выдавливает всё содержимое из кишок. Я бегу в туалет. Минут через пять, опустошённая во всех смыслах, плетусь обратно. Все на кухне. Бабушка хмурится, мама впивается жёлтыми пальцами в спинку стула.

— Который сейчас год? — внятно спрашивает мама.

— Девяносто пятый.

— Кто я?

— Не знаю.

— А это?

Мама показывает на меня. Лицо бабушки смягчается:

— Дочка моя. Наташа.

Мама молчит. Дмитрий Владимирович кладёт ей руку на плечо:

— Я могу чем-нибудь…

— Вряд ли. — Она поворачивается ко мне. — Погуляй с собакой.

— Но рано же ещё!

— Катя. Пожалуйста, уйди.

Единственная, кому хорошо, — это Вега. Завидев поводок, она поднимает радостный визг. На улице присаживается, делает свои дела и начинает скакать вокруг меня. Удивляется, наверно, почему я не иду в парк, а падаю на скамейку рядом с подъездом и закрываю лицо руками.

Что же теперь будет? Что?!

— Привет, Катя. Можно я сяду?

Явился не запылился. Я дёргаю плечами: не всё ли равно? Какая разница?

Дмитрий Владимирович опускается на другой конец скамейки и смотрит на меня, словно я дикий зверёк, который может взбеситься и укусить.

— Всё будет хорошо, Катя.

— Откуда тебе знать!

— Ниоткуда. Я не знаю.

— Зачем тогда говорить!..

— Потому что «всё будет хорошо» — это не обещание, а надежда.

— Но ты не знаешь. Никто не знает!

Я вскакиваю. В голове у меня — каша из отчаяния и обрывочных мыслей. И, к моему ужасу, каша неудержимо лезет наружу:

— А вдруг она больше не будет прежней… Я даже не спросила у неё рецепта… Я говорила, что ненавижу эти блины… а баба Маша — с ней так же… И мама, мама! Мама тоже сойдёт с ума? И я? Навсегда? А если… она умрёт… и мама умрёт, и я умру…

Тут моё горло словно перетягивает шнур, и я беззвучно хлопаю ртом, а затем плюхаюсь на скамейку и плачу. Дмитрий Владимирович садится чуть ближе:

— Хочешь, я обниму тебя?

— Только попробуй.

— Хочешь, я уйду?

Никто не знает, каких гигантских усилий мне стоит ответить правду:

— Нет.

— Я думал, ты меня терпеть не можешь.

— Угу, — говорю я носовому платку. — Ты меня жутко выбесил тогда.

— Чем?

— Не знаю. Всем подряд. Ты даже не знал, что мама не любит крепкий чай.

— Любит вообще-то, — отвечает он слегка грустно.

Нашёл с кем спорить! Как будто я не знаю! Стала бы она мне врать. И зачем?

— Да просто ты меня злил. Не знаю чем. Без причины.

— Ну… Понимаю. У меня был отчим.

— Плохой?

— Хороший. Но от этого не легче. В доме появляется чужой человек, который крадёт твою семью. Что тут хорошего?

— В точку, — бурчу я.

— Но потом я понял, что он ничего не украл, — невозмутимо продолжает Дмитрий Владимирович. — Моя семья изменилась, но осталась семьёй. Да и отец мой был не подарок. Маму бил. Я был мелкий — так прятался и плакал, а потом вырос — встал между ними. Ну он меня и излупил, как сидорову козу. После этого мама с ним и развелась. А раньше не решалась.

— Странно, что в такой семье ты вырос нормальный.

— А какой я должен быть?

— Ну… такой же псих.

Дмитрий Владимирович пожимает плечами:

— Дети — не копия родителей. Можно унаследовать цвет волос, да. А если ты ведёшь себя как урод — мама с папой не виноваты. Это твой выбор.

Я захлопываю рот, ловя себя на ощущении, что начинаю глазеть на него, прямо как на Марину Сергеевну.

— А что делать, если тебя дома колотят, а ты не можешь… ничего… — сбивчиво говорю я. Дмитрий Владимирович вскидывает брови:

— Катя… Мама тебя бьёт?

— Нет! Конечно, нет! Дело в том…

Я запинаюсь. Верно ли я поступаю? Промолчать или сказать? Но я слышу голос Полины: «Ненавижу равнодушных! Тех, кто проходит мимо и ничего не делает!» — и вижу её лицо, не прошлое, а теперешнее. Осунувшееся, с блестящими глазами. То, в котором виновна я.

Я делаю вдох, как перед прыжком в холодную воду, и говорю:

— В моём классе есть одна девочка. Её отец вечно распускает руки. Я бы хотела ей помочь, но как?

— Это точно?

— Совершенно точно.

Дмитрий Владимирович морщит лоб:

— У меня есть одна знакомая… Она могла бы… Где она живёт, эта девочка?

— Улица Строителей, дом двадцать пять…

— Квартира двенадцать?

Да что ж такое-то!

— Вы что, сговорились с мамой? — возмущаюсь я. — Она тоже всё время так отвечает. Шесть, а не двенадцать! Шесть! Почему двенадцать-то?

— Это же из фильма «Ирония судьбы». Не смотрела?

— Не-а.

— Старый фильм. Показывают перед Новым годом. Посмотри, если захочешь.

Вега тихонько высовывается из-под скамейки и лижет Дмитрию Владимировичу руку. Он вздрагивает и говорит виновато:

— Надо идти. Собаки ждут. Я могу ещё с тобой посидеть. Хочешь?

Я должна бы обидеться — обращается со мной, как с маленькой! — но чувствую благодарность: приятно, что ему не всё равно.

— Нет. Я справлюсь.

Он уходит. Один раз оборачивается и машет рукой. Я шевелю пальцами в кармане. Собаки ждут. Это важно. А мне надо подумать о Веге.

— Вега, за мной! Идём гулять.

Дома мама молча обнимает меня. Похоже, она плакала.

— Как бабушка?

— Так же. — Мама отводит взгляд. — Завтра пойдём к врачу.

— И её вылечат, правда? Вылечат?

Зачем я это спрашиваю? Ведь я знаю ответ! И это — нет! Соври мне, соври, пожалуйста, соври! Скажи, что всё будет хорошо!

— Это не лечат. Это навсегда.

— А лекарства?

— Лекарства не бывает. Пока не изобрели.

Мама снова обнимает меня. У меня ком подкатывает к горлу. Но плакать больше я не хочу.

— Теперь всё изменится, правда?

— Да, родная. Но мы справимся.

Хотелось бы верить, мама. Ах, как хотелось бы верить.

Я возвращаюсь к себе в комнату. Бабушка оборачивается, услышав мои шаги:

— Наташенька. Как дела в школе?

— Хорошо, мама, — с усилием отвечаю я. Ком в горле всё-таки растаял и прямо сейчас стекает по щекам. — Хочешь посмотреть со мной «Иронию судьбы»?

— Хочу, — откликается она. — Я люблю «Иронию судьбы».

Нахожу фильм, включаю. Начало — про типовые дома — мне понравилось. Как они захватывали всю планету! Прям архитектурный ужастик. А песня на вступительных титрах — нет. «Совсем не та ко мне приходит и руки на плечи кладёт» — так чего ты молчишь, раз она не та? Скажи ей правду! «О, кто-нибудь, приди, нарушь чужих людей соединённость» — она что, сама собой случилась, эта соединённость? Ты человек или бессловесная деталька? И главный герой мне сразу не понравился. Неприятный. Размазня. И Галя не понравилась — как она пыталась вызвать у него ревность. Только мама Лукашина ничего. А потом началась пьянка в бане, и мне стало совсем противно. И это смотрят каждый Новый год? Фу!

А вот бабушке, похоже, всё нравится. Я кошусь на неё — она шевелит губами, повторяет реплики за героями. Надо же, помнит наизусть! А имя моё забыла.

Как же так…

Вечером мне приходит сообщение от Евы: «Я не беременна». Я усмехаюсь и не отвечаю. Хоть кто-то вспомнит сегодняшний день не как самый страшный кошмар.

Перед сном я смотрю на огни ночного города и думаю о бабушке. Мне так горько. Неужели мама права и это навсегда? А вдруг и мама когда-то не узнает меня? Нет, нет… И думать об этом не хочу! Может, кто-то из моих одноклассниц станет гениальной учёной и откроет лекарство, которое не позволит проваливаться в прошлое… И спасёт весь мир. А может, я? Я должна это сделать! Но кто будет лечить собак, если я стану человеческим доктором? Не разорваться же мне! Хотя люди важнее собак. Но и собаки важны. А в мире столько боли и несправедливости. Как жить, зная всё это? Как радоваться, если каждый день кто-то болеет и умирает? Как смириться, что смерть — это навсегда? Я бы так хотела жить вечно! И чтобы близкие были рядом и не страдали. Может, когда-то человечество научится вечной жизни? А может, в компьютерах — наша вечная жизнь? И они однажды улетят в космос и будут как люди — только навсегда? Без болезней и смерти? Будут ли они счастливы? Как бы хотелось